Елена Пенская (Е. П.): Ровно 10 лет назад в Литмузее на Петровке
была серия выставок и вечеров. Три выставки, сотни три работ.
Больше 30 авторов; там и вы были. Участвовали...
Всеволод Некрасов (В. Н.): А вы эту серию и устраивали. Потом
подобную же, на следующий год. После чего вас вынудили из музея
уйти. А в прессе 91 про все это был круглый молчок.
Е. П.: Было дело. Но я сейчас не об этом. Были на этой выставке
и работы Николая Касаткина. Потом была его выставка в “Фениксе”.
Я знаю, вы его, как художника, цените. И вот не так давно в
марте была новая выставка Касаткина – не очень долгая, кажется,
всего с неделю – и не очень большая – в галерее А3. Туда я не
попала, к сожалению. А вы не хотите что-нибудь о ней расказать?
В. Н.: Да, не очень большая – работ, наверно, тридцать. Жаль,
действительно, не долгая – зато итоговая, можно считать.
По-моему, эта выставка – избранное лет за 35, если не больше. И
итог, по-моему, такой: Николай Касаткин – король обманки.
Е. П.: Какой король?.. Чего король?..
В. Н.: Хороший король. Обманка – это когда мусор не смахивается
с помпейской керамической плитки – оказывается, он на ней
изображен. Как настоящий...
И обманка бывает разная и увидеть её, отнестись к обманке можно
по-разному. Можно и всё изобразительное искусство, если хотите,
отнести к обманке – обманке в лучшем смысле этого слова...
Е. П.: “... Нас возвышающий обман”...
В. Н.: Пушкин.
Е. П.: Он. Ну, а что тогда такое натурализм?
В. Н.: По-моему, это когда обманка не очень удачная.
Тяжеловатая. И вряд ли кого, кстати, обманет-заманит.
Академическая обманка. У Касаткина такой вроде нет.
Е. П.: А какая есть?
В. Н.: Сейчас расскажу. Но есть, кстати, еще и слово
иллюзионизм. В применении к живописи. И можно, думаю, сказать
так – Касаткин и работает с иллюзионизмом – если не понимать тут
иллюзионизм чересчур буквально. Больше отчасти и, главное, с
контролируемым, управляемым иллюзионизмом. С рефлексией по
поводу иллюзионизма. Во всяком случае, старается. Не зря же
человек кончал Суриковское.
Е. П.: С Булатовым и с Олегом Васильевым, если не ошибаюсь?
В. Н.: Вот именно. Как и они, работал с картиной – к а р т и н о
й с и з о б р а ж е н и е м – сорок с чем-то лет без перерыва.
Многие ведь прерывались... Точней, наверно, даже не с
изображением, а с пространством изображения.
Е. П.: Как это соотносится с реализмом? И с социалистическим
реализмом?..
В. Н.: Пожалуй, это просто иная система отсчета, ориентировки. У
Булатова с Васильевым были картины даже беспредметные – как бы
беспредметные. Абстрактные. Сильные работы, серьезные. А почему
такие... Спросить авторов – что это? Ответят: пространство.
Такое-то пространство или такое-то... Глубокое, высокое... По
известному разделению Фаворского. У Касаткина настолько
абстрактных, беспредметных работ, по-моему, не было. Но по
поводу предметности-беспредметности, насколько знаю, никогда
никаких творческих взаимонепониманий не возникало. Так что
абстракционизм / реализм – это что-то не отсюда. Не та система
понятий.
Так вот, Булатов и Васильев, каждый по-своему, изучали,
конструировали пространство картины, чтобы в нем изображению
жилось лучше. И кое-чего тут добились. Каждый – своего. А
Касаткин подходил к делу более интуитивно, и в то же время более
конкретно. Подходил с другой стороны – от изображения: а оно
само завяжет кругом себя среду, станет строить пространство,
какое надо. Авось... Работает изображение – вот он, кстати, и
реализм, уж если он нужен. Почему нет, Коля... А лучше работает
изображение – считает Касаткин – когда оно острей, возможно
конкретней – вплоть до конкреций – включений реальных или
псевдореальных предметов: как на той самой античной плитке.
Обманка...
Е. П.: Ну, а социалистический реализм?
В. Н.: Сейчас. Но, конечно, острота и реальность – не всегда
одно и то же. Одно время – после института – по-моему, все трое
ловили китч...
Е. П.: Ловят кайф.
В. Н.: Значит, кайф от китча. Охотились, собирали. Особенно
Касаткин и Васильев. И Касаткин в конце концов, тянул и
протянул, считайте, один сюжет на 40 лет – до сего времени.
Сюжет в том, чтоб обернуть этот китч не тем, чем он, китч,
смешон, забавен. и даже не просто чем этот китч остер, и даже не
только чем он выразителен, но чем китч впечатляет. Так скажем.
Может впечатлять. Т. е. тем, чем бывает китч по-настоящему
интересен. А это, согласитесь, работенка.
Е. П.: Художественный китч, художественный свист...
В. Н.: А у соловья какой свист, по-вашему?.. Хотя, конечно,
соловей не ошибается, соловей не человек. Касаткину ничто
человеческое очень даже не чуждо. Вот и на выставке, на мой
взгляд, вышел основательный пролёт как раз с картиной, явно
назначенной быть шедевром. Там Пожар Страстей на Закате Дней...
С китчем надо осторожненько. Утомлен профессионал техникой
безопасности – типичный случай. Ну что это за жизнь: стесняйся
да стесняйся – в смысле правилами этой техники – держись да
держись в рамках своего языка, даже если и растягивать их.
Самому, в рабочем порядке. Растягивай да растягивай... А если –
в пожарном? Напролом? Р-раз – и привет от г-на Ильи Глазунова...
И зачем было в название выставки вставлять такое сильно
сигнальное, фаворско-фальковское слово ПРОСТРАНСТВО, если в
программной – самой большой, во всяком случае, работе – на это
пространство автору начхать явно? На естественную
пространственную природу прямоугольника картины, которую
обращают во что-то вроде столешницы или кузова грузовика – кидай
туда, что вздумается и куда вдруг захочется: именно по заветам
маэстро Глазунова.. Отнюдь не Фалька с Фаворским. Интуиция – это
одно, а каприз, тем более произвол – совершенно другое. Прямо
противоположное.
Е. П.: Хорошо, большая картина – не шедевр. А какая – шедевр?..
В. Н.: Шедевр – я не знаю. Спросите у Академии Художеств... А
действительно отличных работ там было, наверно, большинство.
Говорю же – выставка избранного. По-моему, очень доказанная
работа – с замерзшим окном троллейбуса, в котором переливается
синий цвет с красным – то ли мимо светофора едем, то ли мимо
рекламы. А в этот китчевый, грубоватый мороз вклеен маленький
билет, вмерз в продушину на стекле – и тут же касса
самообслуживания – в натуре – помните такие?.. Всё как в жизни.
Как в жизни было. Только лучше. Обманка взаправдошнейшая... Из
самых ранних работа – если не ошибаюсь, середина 60-х.
Или работа – стул. Был момент – вдруг пошло, пошло ретро – все
стали штриховать потоньше как бы под офорт... Касаткин эту
технику знает, но в живописи ему это вроде не очень кстати – но
он отлично сыграл под такую манеру в одной работе: там герой –
стул. Наполовину изображен, наполовину вмонтирован – вот где
обманка: и правда, не сразу разберешь, где обманка где без
обманки... Венский. Старый, рассохся, но еще постоит: дерево
отличное, лак облез, волокна все на виду. Самая натура для
такого псевдоофортного тонкачества штриховки... И еще лучше для
него же – былинки – осенняя трава, заодно с подсохшими грибами
принесли и положили на этот стул – вот она, добыча. Стул,
понятно, на полу, у стены. Пол дощатый, сор на нем, почти как в
Помпее, листья сухие, а стена вся заклеена газетами. Так что эти
газеты – чуть не во всю плоскость картины. Газеты так, сяк,
вбок, кверх ногами – по-всякому. Подзамазаны клейстером, но
разобрать можно: рабочие Чехословакии приветствуют ввод
советских войск....
Е. П.: Как вы сказали: обманка бывает разная...
В. Н.: И вы совершено правильно, как я понимаю, здесь со мной
согласились.
Е. П.: А соцреализм...
В. Н.: Ой... И все-таки еще чуть-чуть – все о том же. Строчка
вспомнилась поэта Вадима Рабиновича: “Не дом, а деревянный
ящик... ”
Е. П.: Пастернак.
В. Н.: Не без этого, но все-таки здорово. А к дому в
касаткинских картинах – как на заказ шито... Какого-то портрета
дома нет, а всё уголки, ракурсы. Вообще портрет-обманка – это
будет уже, наверно, портрет Дориана Грея...
Е. П.: А еще есть знаменитая фраза великого философа, что если
художник добьется абсолютного сходства-тождества между бульдогом
на своей картине и бульдогом-моделью, то в мире станет не одной
картиной, а одним бульдогом больше... Кажется, так...
В. Н.: Да... Но если за таким сходством-тождеством уголка мира и
другого уголка мира на картине с реальными уголками мира и
правда будет стоять целостный живой мир – а он будет стоять по
определению, если и правда добиться такого сходства-тождества, и
оно и правда будет притягивать – тогда не станет ли в мире
больше просто еще одним миром?..
Е. П.: Наверно, смотря каким миром...
В. Н.: Очевидно же, что не самым плохим, из уголков и ракурсов
позаманчивей – по определению. И в то же время наиболее полно
этому миру тождественных – опять же, по определению. Согласно
природе обманки...
Е. П.: По крайней мере, будем надеяться.
В. Н.: Заодно с Н. И. Касаткиным. Так вот за этими касаткинскими
уголками и дощечками-щепочками образ дома явно встает. Светлого,
просушенного летними ветерками. Деревянного ящика для житья.
Дверь из него приотворена – тоже предельно натуральная дверь – и
что характерно, не помню сейчас, какими точно средствами
достигнут эффект – изображена дверь или навешена в натуре. Помню
только, что приделана натуральная ручка – чтобы хотелось взяться
и потянуть, растворить дверь дальше. Существенно, что дверь
здесь, где мы зрители. Крашена настоящей морилкой – а по дереву
или грунту – какое моё, зрителя, дело? Известны отличные двери.
Действительно замечательная натуральная коммунальная дверь есть
у Янкилевского – может быть, в лучшей его работе. Но там
довольно много чего и на двери и кроме нее. Работа, кстати,
выставлена, если не ошибаюсь. И промелькнули уже очень давно
гениальные двери Рогинского – заодно с его же сантехническими
керамическими плитками, после примусов и чайников дело было. Но
Рогинский вообще колдун – у него как бы к натуральной а то и
просто натуральной, в свекольный цвет крашеной двери – там
просто дверь и ничего больше – сам прилипал, принадлежал этой
двери воздух и с той, и с этой стороны двери...
А Касаткину надо не совсем это. Надо, чтобы мы ему поддались, и
захотели воздуха именно с т о й стороны. С этой стороны, где дом
и мы, захотели бы растворить как следует чуть приотворенную
дверь на ту сторону, где тот самый мир... В виде замечательной
погоды-природы, чудесного летнего дня...
Нет, наверно все-таки там дверь нарисована вся, целиком, чтоб
работал как следует перепад между возможностью реально взяться
за ручку и явной невозможностью реально отворить дверь в эту
упоительную реальность...
Е. П.: Кабаковская кружка пива...
В. Н.: А, вы помните... Да, это когда еще все были заодно –
Булатов-Васильев-Кабаков-Касаткин (по алфавиту), с восторгом
рассказывалось про виденную будто бы в Бердянске (откуда
Кабаков) табличку с картинкой – невероятно аппетитно выполненной
кружкой пива – запотевшей, с шапкой пены – и с надписью ПИВА
НЕТ. Табличка предназначалась именно для этого случая...
То-то в этой вертикальной приотворенной полоске такой невероятно
китчевый, отчаянно солнечный денек... Это, скажем так, намек на
денек. Денек такой бы весь вряд ли вышел. Потребовал бы
какого-то капитального решения.
И решение там есть, и не одно, и денек есть, и еще денек, и
еще... И вечер, и тоже не один. Но есть, как говорят, и
проблемы. Но лучший в ы х о д в м и р, а может быть, и вообще
лучшая работа Касаткина – по-моему, китчевой-раскитчевой синькой
окаймленное окошко. Тут – дощатая стенка – опять же, вся как в
натуре... А там – в окошке – полевые дали. Тихо, светло.
Наверно, ранний вечер. Похоже, чуть пасмурно. А, в общем, это не
так и существенно: суть в том, что тут обманкой не хуже билетика
во льду служит просто воздух и свет в раскрытом окошке – то
самое пространство, пойманное, изображенное в буквальном,
конкретном виде. Опять-таки, не помню, как сделаны створки рамы,
но приделаны натуральные крючочки внизу сбоку – знаете, которые
удерживают окно раскрытым. И дали эти – вот они, тут. Хоть лети
туда... А при помощи – знаете чего?..
Е. П.: Что значит пространство в буквальном виде?.. А работу эту
я помню. Там не билетик, а букетик. Легкий-легкий, засушенный.
На окошке. Чуть ли не просто пучок проса или даже тимофеевки. А
мы в 91 выставляли эскиз на бумаге.
В. Н.: Точно. Этот-то пучок – и, очень возможно, он и правда
настоящий, вклеен – и правда ловит и правда настоящий воздух и
свет оттуда – сюда к нам, где мы...
А, может, всё это делает этот синий контур: надо же, как
по-чудному раму окрасили... А с ней и весь свет и небо, смотри,
чуть-чуть стилизовали – отчего всё и такое. Живое. И не как
фото. А, может, все в с ё делают. И сделали, да... А
пространство в буквальном виде – это в фигуральном смысле.
Пространство не билетик, не листик, как вы понимаете. И тем не
менее... И в том-то и дело...
Е. П.: Да я понимаю... Можно сказать так: если настоящей
обманкой сделать всё, тогда и будет всё без обманки..
В. Н.: Думаю, Касаткин бы тут с вами не спорил. Только зачем всё
– не буквально, а всё, скажем так, самое существенное
художественно. Зачем Касаткину бульдог? Иное дело – вот то самое
п р о с т р а н с т в о. Дыхание... Но, в общем, настоящий –
действительно, наверно, слово тут ключевое. Совсем если сухо и
схематично – перейти только от натюрморта, который уже у тебя,
считай, временами как настоящий, скажем, к пейзажу, чтобы был и
он как настоящий – и всё. Твоя задача решена. Весь твой мир как
настоящий, и ты классик. Поздравляем. Т. к. эта твоя задача,
собственно, совпадет с задачей вообще изобразительной живописи –
особенно если не упускать из вида бульдога...
Е. П.: Задача – делать пейзаж-обманку?..
В. Н.: Для простоты скажем так. И нельзя не признать, что:
1) Задача не пустяковая. 2) Касаткин все время предлагает
какие-то пути её решения, почти всегда эффектные, интересные и
нередко эффективные. Кое-какие мы видели. А вот еще пример:
такая частность, прием – мох-контражур. Контражур – знаете, что
такое?
Е. П.: Наверно, контр а жур. Против дня = напротив света...
В. Н.: Когда свет заслонен изображаемым предметом, окаймляет его
по контуру – и светлый контур обычно ворсистый, почти мохнатый.
Моховой... И поросший натуральным мохом по бурым – знаете? –
наростам натуральный ствол старой березы Касаткину служит самой
естественной моделью, располагаясь как раз между пейзажем и
натюрмортом – но все же вроде ближе к пейзажу, на пленэре...
Натюр вивр, может быть?.. Уж если мы по-французски... Пардон. К
сожалению, французского я не знаю... Но вот где французский не
понадобится: коврики. Деревенские, с базара, пестрые,
самодельные. Тот самый китч, и самый открытый. И самый
касаткинский. Это уже не прием, а тема. И целый цикл: он-то и
выставлялся в галерее “Феникс” напротив “Украины”.
И хорошо, что были коврики и здесь, в А-3 – опять-таки яркие
такие на веревке на свежем воздухе – с сереньким деньком со
снежком и с избушкой на заднем плане – они предельно, кажется,
доказаны – опять же, вклеены они или изображены – тут не так и
важно, но такие живые, что сразу живят и всю натуру, пейзаж
позади – пейзажа, правда, не очень много. Но на картину
хватает...
Е. П.: Выходит, все работы Касаткина хорошие, кроме только
одной. Так?
В. Н.: Так-то оно так... Верней, наверно, можно сказать и так.
Только вот все работы Касаткина – не совсем точно.... Я бы
сказал, что не все работы Касаткина, выставленные в А-3, – такие
уж работы Касаткина. Не совсем все. Не совсем его. Вот в чем
дело.
Е. П.: Вот тут, пожалуйста, пояснее.
В. Н.: Постараюсь. Ведь что такое “обманка” Касаткина? Ц и т а т
а. Включение в свою работу готового материала. Ну,
псевдовключение, ну, как бы готового. Во всяком случае, отсылка
к нему – чему-то бесспорному. Узнаваемому ф а к т у. Такое
включение заражает, можно сказать, такой бесспорностью и всю
картину. Доказывает её. И видишь, как все ближе подступает
задача – вот та самая, совпадающая с общей – чтобы всей картине,
всему изображеннному достичь бесспорности обманки. Чтоб была
картина сама себе цитата. Вообще-то подступать всё ближе можно
до бесконечности. Настоящей, математической – как ветви
гиперболы к осям координат – школу помните?.. Ну, не важно.
Важно, что буквальная реализация не обязательна, раз так
здорово, как мы видели, работает уже и тенденция. Продуктивно
работает... Но надо знать Касаткина. Человек сильно одаренный и
крепко упрямый. Да были ведь и действительно очень близкие
подходы к такой реализации – вспомним хоть сухой букетик...
И, надо сказать, ПОЖАР СТРАСТЕЙ – может, и крупнейшая, но не
первая в таком роде неудача автора. Других на этой выставке мы
не видим, и хорошо делаем. Похожие неудачи и полунеудачи
случались, когда случались время от времени попытки двинуть
напролом и создать, наконец, шедевр русской живописи вопреки
всему, но чтобы по широкому плечу этому автору...
Триста тридцать третья ковка, как говорил кто-то ехидный.
Тридцать три миллиона триста тридцать три тысячи...
Е. П.: Кто-то против Третьяковки?
В. Н.: Не знаю таких. Булатов, Васильев, Касаткин тот же, во
всяком случае, работают на Третьяковку, как мало кто, по-моему.
Может быть, как Рабин, Рогинский, Немухин... И не Третьяковки
вина, что чуть не полста лет русская живопись кончалась якобы на
Серове, а не русская – вообще на антиквариате... Однако, так
было. И отдуваться как-то за это, действительно, и Третьяковке
приходится. И, видимо придется еще какое-то время, да еще раз
тянется такая мода – русской живописи брать метражом и
натуральностью изображаемого... Напролом
нутром-напором-размером...
Е. П.: То-есть натуральность – всё-таки плохо?
В. Н.: Тьфу ты... Извините пожалуйста. Но только что же
говорили, говорили... Сейчас мы с вами в словах запутаемся.
“Натуральность”, “Реальность”...
Е. П.: Социалистический реализм...
В. Н.: Секундочку. Не смейтесь – подходим вплотную. Хорошая
натуральность – хорошо, а не “плохо”. Только трудно. Редко.
Реже, чем вот иные разы казалось даже и художнику Касаткину.
Который, впрочем, каждый такой раз сызнова в этом убеждался –
практически. Китчевая ведь эта острота – не бесплатно. За счет
специфичности – например, характерного привкуса “химии”,
“синтетики” в цвете. И за счет достаточно сложной, можно
сказать, политики в картине – вот как ты отнесешься, как
построишь, урегулируешь отношения между моментом включения –
фактом, условно говоря – и остальным изображением. Чтобы все
поладили, друг дружку признали и всё обрадовались: тут всё, как
и надо... И мы бы с вами обрадовались... Т. е. та самая
рефлексия. Культура и выучка...
И можно, в общем, проследить, как от “билетика” до “ковриков” и
дальше острота сглаживается, цвет становится естественнее,
“цитата” ближе и ближе к “не цитате” – вот-вот она станет сама
себе цитата окончательно, вот сейчас этот портрет дерева просто
и прямо процитирует это дерево, какое оно есть...
На самом деле, вы понимаете, какое есть дерево в лесу стоит, а
не на стенке висит. В озере вода, а не в рамке. Всё-таки. Такое
напряжение приближения – тоже достижение художника (извините за
рифму). Но тут рифма портится: получается недоразумение – как
настоящая вода, с последней степенью доверия к подлинности
художником Касаткиным цитируется... вода художника Олега
Васильева. Без объявления. Эта рифма уже последняя. И это никуда
не годится. И рифма не годится, но я имел в виду тут не рифму.
Вот так и удалось, наконец, художнику Касаткину опредметить
пространство...
Е. П.: Получилась плохая работа?
В. Н.: Нет, хорошая работа. Хороший пейзаж. Может, и очень
хороший, но мне тут уже судить трудно. Я смотрю – чего ж бы
художнику Касаткину, который так умеет поделиться со зрителем
своим любованием кустарными ковриками, не поделиться таким же
любованием чужой авторской работой? Не менее щедро,
талантливо... Ничего удивительного. Но что это о ч е н ь х о р о
ш о... Вы меня извините.
Е. П.: Вы считаете, у Касаткина вышла копия работы Васильева?
В. Н.: Нет. Так не считаю. Больше того: у Касаткина – довольно
большое масло. А у Васильева – два карандашных рисунка (это там,
где Касаткин ближе всего подошел к Васильеву. Точней, дальше
всего зашел и больше попользовался. На самом деле одним случаем
всё не кончается; но возьмем пока один этот случай). Это виды
Соловецких островов, 67 года. Вы их хорошо знаете – два пейзажа,
формат А-3 (как галерея), цветной карандаш – а глядятся не
слабей никакого полотна. На вашей выставке 91 как висели –
заглядение...
Е. П.: Помню, и очень ярко. С красным цветом. Дом, а на другом –
море и озеро.
В. Н.: Ага. С красным цветом – это где дом на закате. Причем
красное – на доме... Кажется, именно с этого дома Олег стал
пользоваться открытой краснотой как таким структурообразующим
акцентом. Часто центральным. Иногда и без прямой связи с
натурой. Был такой дом и маслом. Но карандаш еще лучше, мне
кажется. А второй – вода и суша, и вода внутри суши. Остров в
море и озеро в острове. И свет в небе и в воде... И вот мотив и
композицию этой-то работы и увидел я в уверенном воспроизведении
на выставке Касаткина: небо-вода-земля, вода посередь земли – и
небо себе в воде внутри и снаружи...
Е. П.: Часть суши, окруженная водой, а в ней часть воды,
окруженная сушей. Видите: школу и я помню… Как и работу
Васильева…
В. Н.: Браво. А состояние, весь характер работы к васильевским
карандашам отсылали уже с окончательной определенностью –
вечернее всё, характерно так густеющее – тени сизые смесились –
и чуть уже туманцем подернулось… Олег тоже очень здорово –
помните – прошелся белым карандашом по плотной-плотной своей
штриховке, с зеленой доминантой – и с краснотой... И всё стало
обобщено. По-вечернему подразмешано, подрастерто...
И у Касаткина, считайте – один к одному, с учетом, что речь
все-таки о масле. Материале, у которого, кстати, и возможностей,
как известно, побольше. Интересно, что когда я стал выкладывать
это все Касаткину, об чем разговор, он сразу понял: – А,
говорит, это те работы... Да, Коля, те самые... Работы эти,
карандаши, всегда были из самых широко известных в тесном кругу
Булатова-Васильева-Кабакова-Касаткина... Учились же все друг у
дружки первым делом.
Е. П.: Может быть, это он сразу вспомнил, а перед тем не помнил,
не понимал как-нибудь... Знаете, как бывает...
В. Н.: Бывает. Но не было: еще увидев буклет выставки – вот он
перед вами – я слегка всполошился и позвонил сказать, что
красиво было бы приклеить к работе, где красно-солнышко – солнце
в красном осеннем дереве – какое-то всё же упоминание о
Васильеве. Полезно бы. А то уж очень звук васильевский опять же
какой-то... Да и ход, мотив... Но оказалось, там не то что звук
цвета, а и весь вид в целом не смущает... Приклеено же к
солнышку было упоминание о Наседкине. Отличный художник Наседкин,
но совсем другой: график. С Наседкиным Касаткин, не знаю там,
грибы собирали, а на Васильева Касаткин глядел-глядел в упор и
по памяти – и смотрите, как для себя продуктивно...
Е. П.: А вы не думаете, что очень вы заостряете? Работа у
Касаткина, сами говорите, тоже хорошая... Вот и хорошо. Почему
не посмотреть так?
В. Н.: Ну и ладушки... Посмотреть т а к не получится. Нет,
правильно – у Касаткина глаз-ватерпас. Орлом углядел:
свежей-подлинней васильевского пейзажа, чтоб отослать к нему,
как к факту – для той самой конкретики – действительно же, не
найти... По-моему, шло всё примерно вот как. Взявшись за этот
самый китч, Касаткин с Васильевым разошлись: один, скажем так, с
успехом извлекал художественное качество из специфичности,
стилизованности китча, когда другой изначально эту-то
стилизацию, специфичность и стремился снять, убрать – тогда и
выйдет то самое искомое качество; оба видели: есть же оно где-то
тут на самом деле...
И, пожалуй, Васильев работал менее эффектно, но более
основательно – он, как и Булатов, силен – сильней всех, на мой
взгляд, – знаете, чем? Н о р м а л ь н о с т ь ю. Она,
оказывается, самое трудное. И редкое. И ценное.
Е. П.: Как Мандельштам на фоне символистов...
В. Н.: Вот-вот. Эта нормальность, мандельштамовская
уравновешенность и чистота эмоции, ясность речи складывается,
по-моему, как чистый белый цвет из взаимодействия всех-всех
цветов и оттенков... Вот та самая политика в картине, в работе –
и стратегия, и, может быть, главное – тактика: непрерывное, в
рабочем порядке уравновешивание вавилонского столпотворения,
сшибки художественных языков, через которые судьба была пройти
нашему брату....
Держаться своего, своей линии, удерживаться от заманчивых, но
для тебя случайных ходов – это и дает такой эффект нормы – новой
нормы, хочется сказать – в работах Булатова и Васильева.
Необходимо естественной, чистой интонации. Необходимой мне,
зрителю. Ориентирующей меня. Поскольку максимально живой нормы –
не так задаваемой, как наживаемой каждый раз и каждый момент.
Язык, который все время в диалоге с о б и х о д о м и вообще
всем окружающим: беседует, реагирует, меняется и остается.
Прирастает, не сбиваясь с толку – что и надо...
Что и сказалось естественно в тех же карандашных пейзажах
Васильева, в том чувстве доверия к изображению, по которому мы
все так соскучились – догадываемся мы о том или нет... Которое и
подсказало чуткому Н. И Касаткину решительное решение – взять да
и процитировать. Но без ссылки на источник цитировать – вот это
уже сугубо личное решение Н. И. Касаткина. Слово доверие тут во
всяком случае подойдет мало... Понимаете, что получается –
присваивается не какая-то частность, прием – хоть и это делать
неудобно – присваивается принцип, позиция. Опыт и весь путь.
Чужое место. С какой же стати?.. Да еще кто присваивает –
ближайший почти что сосед. Коллега...
И, наконец, самое грубо очевидное, а, пожалуй что, и
существенное. Это реальное место и это качество работы Булатова
и Васильева прямо связано с практическим отсутствием для них
места в современной художественной номенклатуре. Потому их и
нет, что они есть, как, может быть, никто другой. Или как Рабин,
наример... Люди повнимательней – Дудаков, Церетели – все же
выставили по работке среди сотен прочих – это уже к исходу
Миллениума... Прозвучало – ну, как некоторый казус. Случай.
Извините нас... Устроители экспозиции НОВОГО ИСКУССТВА в ангаре
на Крымской вкатали заодно и парочку Васильевых в мешанину
огроменных шедевров вроде гигантского фото головы Андрея
Монастырского с какими-то бананами в ушах...
Вполне, кстати, неадекватного творчеству Монастырского фото, не
дающем о нем, считайте, никакого понятия – но лишь о
титаническом масштабе всей фигуры Монастырского (представляете –
если одна голова 5 метров!..), каким масштаб этой фигуры видится
устроителям этой экспозиции этого искусства...
Это всё, во-первых, отписочки, а во-вторых – безнадежно
запоздалые. отписочки. Запоздалые нагло. Понимаете, всё, о чем
мы с вами говорили насчет места, роли Булатова и Васильева – в
конце концов, только наши с вами вкусы и мнения. Моему мнению о
них – скоро 40 лет. Мнению о Рабине – больше 40, но мнение и
есть мнение. У Некрасова – одно, у Швыдкого, Мизиано,
Курляндцевой, Бжанова, Ерофеева или Бакштейна – другое.
Правильно? Иное дело – факты.
А с фактами так. Был самиздатский Московский Архив Нового
Искусства – МАНИ. Был в Париже “А – Я” – журнал неофициального
русского искусства – так значилось на обложке. Оба – и
самиздатское и тамиздатское издания – отчетливо оппозиционные по
отношению к искусству советской системы – искусству
социалистического реализма...
Е. П.: Наконец приехали...
В. Н.: Да. Но задерживаться на этой остановке нам особо незачем.
К “Социалистическому реализму”, который точнее звали
бюрократическим натурализмом, относиться стремились здраво и
нормально, как и ко всему остальному. По причине своей
тотальности, всеохватности “соцреализм” был ведь, собственно,
многолик и вездесущ, но иногда бывал даже трудноуловим,
прихотлив как бы... Ты от него – он за тобой. Ты за ним – он от
тебя... И дубина, и фикция... И фигуры не имеет – и пыжится
всеми побрякушками на пинжаке Л. И. Брежнева... Мог служить и
материалом вроде китча. Мог – средой, в которой необходимо
сориентироваться – только не в конъюнктурном смысле. Но в
основном и постоянно служил безусловной точкой отталкивания.
Как Булатов работал с плакатом – это очень похоже на то, как
Касаткин и Васильев работали с китчем. Скорей, как Васильев.
Поспокойней, но поглубже. поосновательней... Булатова, кстати,
особенно “зацепил” ведь даже не так политический плакат, как
технический, железнодорожный, например – он просто изучал,
въедался в этот жанр как в наиболее чистый шедевр
бюрократической изобразительности... И с такой подготовкой через
плакат лирический, я бы сказал – помните огромное “Иду”на синем
небе, “Живу – вижУ” в перспективе московских крыш – пришел и к
своим работам на темы политического плаката – т. е. выплыл из
таких своих глубин к основам будущего соцарта задолго до наших
соцартистов... И со своим к соцарту отношением: как к способу
создать картину...
Е. П.: И это тоже ведь, наверно, не так мнения и вкусы, как
именно факты...
В. Н.: Думаю, что так – тем более, что до своего “лирического”
плаката Булатов успел заявить себя, как живописец с ого какой
школой – хотя бы на выставке в Курчатовском Институте 65 года –
так что засунуть его в какие-то маргиналы никак не получалось.
Вообще уже на этой выставке прозвучал Булатов, в сущности, во
всю силу – тем самым чистым звуком, прямой струной точно по оси
картина – зритель... По центру. Булатовская композиция,
булатовская картина уже состоялась – с тем же качеством, но
языком, от которого через год-два автор откажется. Я, например,
и сейчас до конца не уверен, что это было необходимо...
Е. П.: Да, жалко бывает этого периода... Почему все же резкие
такие движения?..
В. Н.: Может быть, потому что в этом языке виделось автору
что-то литературное – хотя про живопись так не говорят – что-то
посткубистское, не без 10 – 20-х годов... Это я гадаю, пытаюсь
реконструировать: на мой-то взгляд, как раз вышла мощная
убедительная модификация такой традиции: классически обобщенные
массы, но в виде целостных поверхностей – звучная, искренняя,
своя, нормальная. Современная.
Е. П.: “Мятые” такие работы? Так, по-моему, говорил сам Булатов.
У нас были в 91... А впервые в 65?.. Хотя современное в свое
время – современно и на все времена...
В. Н.: Золотые слова. Не все уж такие “мятые”, но в общем, да...
В основном – вроде облаков с изнанки из высотного лайнера...
Строго говоря, иногда такое ощущение проглядывало и потом; жалко
только, мало – отчасти в “Живу вижУ”...
Е. П.: И в вашем портрете... Насчет же, вы говорите
“литературности”... Если уж о Мандельштаме, так ведь он весь
сплошное и успешное, наглядное преодоление предшествующей
литературности – без разрывов с ней... Согласны?
В. Н.: Полностью... А портрет - да, с перспективой на будущее:
там мелкооблачные ритмы света – и физиономия таки мятая сильней
обычного... Но: 1) Прозрения художника время подтвердило. И 2)
Это, собственно, один из способов, какими Булатов расподобился с
фотореализмом, и картина как картина вышла отличная. Так или
иначе, но нажитая поверхность, плоскость, пространство картины и
еще много чего вглубь, чего словами определять я и пытаться не
стану, остались при Булатове, а тогда он сразу показал ого какие
когти, какой багаж и ресурсы... – Так что позднейший плакат был
явно не от бедности. Наоборот. И это коллег-эстетов в
особенности обижало... Оставалось отпихивать внаглую и по-тихому
Е. П.: Пользуясь его неофициальностью...
В. Н.: В общем-то да, конечно. Хотя членами МОСХа они с
Васильевым были – но как иллюстраторы детских книжек. То же
самое и Кабаков. Играться же всерьез с режимом в “левое”, как
тогда говорили, искусство... Под контролем режима...
Под орания Никиты Сергеича... Надо быть Вознесенским и писать
Лонжюмо...
Но я имел в виду факты даже не эти, а совсем уже грубые-сугубые
– хотя бы именно участие Булатова и Васильева в
самиздате-тамиздате явно нонконформистского толка – не говоря о
тогдашних выставках в НИИ, кафе и т.п. и о всей ни от кого не
скрываемой художественной деятельности не положенного характера.
Кстати, вы, может быть, уже не так ясно помните те времена:
тогда не положенное искусство отнюдь не значило, скажем,
похабное искуство – но значило не фальшивое искусство. Попросту
сказать, настоящее.
Е. П.: Теперь скажут: конструктивная оппозиция...
В. Н.: Вот-вот. А играться с начальством значило: позволять
учить себя врать. Так или иначе, после 86, 87 года, когда –
помните – Горбачев позвонил Сахарову и сказал спасибо за
полезную деятельность? – можно было ждать, что какое-то спасибо
скажут и соответственным фигурам в других областях – даже если
не желать считаться с результатом деятельности – с тем фактом,
что настоящее искусство получилось-таки у тех, кто не терпел
контроля начальства – по естественным законам природы – то с
фактом хотя бы самой этой самой деятельности признанного
полезным характера, казалось бы, теперь как же не посчитаться?..
Вот он: МАНИ, вот он: А – Я... Ну?.. Оказалось – можно, и очень
просто. “Тень, знай свое место” – Помните?..
Е. П.: Станислав Рассадин. “Литературка”. Конец 80-х. Помню,
помню, как же...
В. Н.: Надеюсь, помнить и будут. Со своей стороны постараюсь, во
всяком случае, чтоб так оно и было. И повторяю: получается, что
больше десяти лет в искусстве проводится последовательная п о л
и т и к а в о р о в с т в а ч у ж о г о м е с т а. Таковы факты.
Вот вам они. Факты, а не реклама. И не антиреклама. После этого
чего ж ныть о криминальной революции. Вот он он – её авангард.
Не где-нибудь – в искусстве. Пример, зародыш. Вашими стараниями.
В искусстве, том самом, которое только что было у нас авангард
чего-то совсем другого...
Честь и место не из последних Олегу Васильеву хозяева сарая на
Крымской набережной по всем статьям обязаны были предоставить не
в 2000 году, а хотя бы лет на 10 пораньше – хотя бы на выставке
с замечательным названием РУССКОЕ ИСКУССТВО ОКОЛО 90 ГОДА. На
которой, германским иждивением (спосоры – Дойче банк, Гете
центр, Люфтганза, министерство культуры земли Северный
Рейн-Вестфалия и др.). были с помпой представлены практически
все (в подавляющем большинстве – младшие) коллеги-соседи Олега
Васильева по этим самым МАНИ и А – Я.
Е. П.: “Кабачки” – это ведь их звали. Потом они же – КЛАВА -
клуб авангарда...
В. Н.: Они, они. Мастера кабаковины. Акции, инсталляции,
жестикуляции и вообще художественной выходки... Кто же против
инсталляции, кто же против перформенса или (и) И. И. Кабакова,
Кабакова как такового... Кто же против акции – помните, конечно,
год 80-й, начало “Коллективных действий” Монастырского –
помнится, и вы там участвовали..
Е. П.: Ну. Чуть-чуть...
В. Н.: А я – так с большим интересом. Случалось, и участвовал,
но особенно сочувствовал. Монастырскому, Жигалову с Абалаковой.
Скерсису, Мухоморам. Да всем, у кого что-то получалось. Кстати,
нелепа эта экспозиции уже тем, что не нашли места ей-богу
лучшему же произведению – стулу с запиской: Стул не для тебя.
Стул для всех... Так они, похоже, и не поняли, что сами делают,
чем и как и что тут интересно на самом деле. Кругом документация
какая-то, фотографии вывешены, комментарии, протоколы –
специфический громоздкий аппарат научной как бы тусовки; а
точка, где реальный результат, где и правда получилось искусство
– эта точка не интересует. Вообще-то ведь искусство – как раз
то, что не требует комментариев, объяснений. Аппарата... Ведь
такой стул – и сразу все понятно. И почему это искусство, и
какое это искусство и тд... А так эти ребята устроили такое
новое искусство, которое собственного искусства и боится... А то
разом проЯснеет: вся тусовка ни к чему. Новому, как и старому.
Кормушка...
И я, вы помните, с азартом вникал во все подобные соображения,
болел за тех же Жигаловых, и за всех, у кого что-то получалось,
отстаивал, защищал такую специфику этого искусства перед
вероятными его противниками в этом МАНИ – а то еще оттеснят,
глядишь, опять затрут новаторство эти академики хреновы – из
своих же... Бедное какое искусство – явно громоздкое,
неэкспозиционное, неуклюжее, неустроенное, непортативное –
порывает со всем техническим опытом, со всей миметичностью –
остается почти что чистая идея. Остроумие как таковое...
Но вот пришел момент, пришел германский спонсор, пришел Иося
Бакштейн и Боря Гройс – и – hop-sa – это никак не Олег Васильев
оттирает-не пускает остроумных ребят в экспозицию, это
остроумные ребята фантастически наглым образом не пустили Олега
Васильева на выставку – как объявлено – русского неофициального
искусства, в котором Олег Васильев реально действовал до ребят
лет за 30 и больше... И бок о бок с ребятами последнее время.
Быстро обустроились неустроенные... И не пустили вообще в это
обширное помещение – Центральный Дом Художника + Государственная
Третьяковская Галерея – ни много ни мало на последующие добрых
10 (десять) лет... При полном понимании и содействии
художественной общественности. О чем это говорит?
Е. П.: Ой, о многом. Обо всем сразу.
В. Н.: Вы правы, как всегда. О том самом элементарном сращении
советской старой номенклатуры – а кто такие МОСХ? – и новой
русской урлы. О беспределе этой урлы, приготы и кабаковины –
своровав место, урла не может тихо сидеть – не в её природе.
Покуражиться обязательно. Интересней, что и все кругом это
принимают как должное. Бушуют какие-то интер- и конр-активные
мероприятия, произносятся рассуждения о мэйнстриме, кто
мэйнстрим, а кто нет - выпал из процесса... Эпштейн, Бакштейн и
Мэйн стрим... Дима Пригов мэйнстрим. Олег Васильев выпал...
Подумайте – стал тут нахал на виду и показывает: весь, скажем
так, мэйнстрим – от него, из него исходит, весь у него в
руках... Поток, стихия...
Е. П.: Фу...
Е. П.: Да, уж. Душисто... Повезло Олегу Васильеву... Олегу-то
повезло – нам не повезло и всей почтенной публике... Но фу – не
мне. Фу – журналу RU, который отличился в своё время такой целой
пригсконференцией...
Но говорить – говорить еще и о том говорит, что совсем не такой
уж блеск дела у этой всей КЛАВы, приготы-кабаковины при любых
оглушениях, успехах якобы: если такое актуальное ты искусство,
чего же ты тогда такое блатное? Грубо так себя ведешь, криво
ходишь. Позоришься. После вас потоп, думаешь? А вдруг нет?
Понимаете, уж если про остроумие, так Олег Васильев как и Эрик
Булатов -человек, автор не менее остроумный, чем Лейдерман,
Мироненко или хоть бы сам Кабаков. Пригов. По своему,
естественно. Каждый – по своему. Но при этом Васильев умеет в
принципе, мог бы сделать то, что делают веселые ребята. Во
всяком случае, учитывает и этот опыт, и эти возможности – об чем
мы говорили – помните?.. Со своей этой самой рефлексией... А вот
обратное неверно. Просто ведь не может Пригов того, что может
Васильев. В конце концов, и в этом всё дело.
Та же политика на новом, как говорится, витке. Мизиано
втолковывает по ТВ про акции (акции в смысле действия, а не
денежные документы) Лейдермана и восхищается искусной по его
мнению жестикуляцией с последующими манипуляциями. Позвольте
сказать от лица авторов, которые вроде бы должны тоже толк знать
в жесте, практически знать – если есть предмет, есть и жест.
Есть движение, характер предмета – если, конечно, характер у
предмета есть. Был. Есть предмет, след предмета – хоть в виде
точки. Линии. Она и есть жест. Мимика. Интонация. Понятна тяга –
очистить, эмансипировать, отделить жест от предмета.
Нематериальное (относительно, понятно) – от материального.
Улыбку от ее носителя кота. Или Джоконды. И это может где-то
удасться. И тогдв стоит порадоваться. Только не затягивая
радость и не пытаясь сильно ей оперировать и манипулировать, да
еще за деньги – улыбка в отрыве от кота, акция, мимика и
интонация как таковая, жестикуляция уже на втором звене передачи
неминуемо отупеет, мигом обернется манипуляциями и спекуляциями.
Организацией. Договоренностью. Простым блатом. Что мы и
наблюдаем. И испытываем... Такая уж её природа:
кратковременность – плата за радикальность; эфемерность – за
непосредственность. Скажем так: когда у предмета есть жест – это
произведение искусства, которое скажет за себя само – постоит за
себя, повисит. Когда за бедный ампутированный жест надо всячески
распинаться, стараться, беспокоиться как Мизиано за Лейдермана
на 5-й кнопке – ой, плохо дело. Плохо, если автору изначально
надо брать в соавторы критика, не знаю кого –
дилера-менеджера-спонсора. Советского редактора. Это опять не
искусство, а бюрократия-организация. И встает вопрос: а был ли
жест-то?.. Словом, предмет – не без жеста заведомо. А вот жест
без предмета – что-то в итоге теоретическое. Как показывает
практика. Если не просто блатное.
Е. П.: А как же, например, Александр Пономарёв, его акции?
В. Н.: Так Александр же Пономарев и связан с предметом, с
предметами, как никто, наверно, как каторжный – об чем я и
писал... Но и то: привлечение серьезных военно-морских сил к
организации акции наверно, может, вызывать и сомнения –
возможно, тоже нешуточные... На такой случай стоит сказать: а
это – смотря как посмотреть. Включите в ваш образ акции и силы –
будет акция еще сильнее... Опять же та же эфемерность: в данном
случае она – прямо заявленная тема: майя, одно слово... И дикий
перепад, контраст: могучие силы, масштаб – и такая
концентрированная эфемерность... Остров был, остров не был – из
этого что-нибудь да померещилось же. И сильно померещилось... И
такая избыточность предметной базы для Пономаревских акций
принципиальна, такой контраст и усиливает впечатление от самой
акции, того самого ж е с т а.
Жест Пономарев любит и умеет, наверно, как мало кто. Вот с т ё б
Пономарев не любит – и сам прямо говорит об этом...
Е. П.: А если вас спросить – а вы любите?
В. Н.: Не могу сказать, не люблю – и сам вроде бы грешу тем же,
бывает, в своем деле, в текстах, и грешил до наших мастеров
стёба лет за 30 – и не раскаиваюсь. И что значит “стёб”? Он же
не отдельное что-то Этот самый стёб просто и не может не быть
глубоко внутри нами сделанного, в крови – а когда стёб снаружи,
вроде вывески или плаката, то... См. выше... Без обезьяны нет,
не было бы человека – но если от человека остается одна обезьяна
– лучше такого человека не надо... Обезьянник называют виварий,
вообще это может быть и очень даже занятно, но когда сбесившийся
обезьянник выпихивает людей – пора, очевидно, запихивать
обезьянник в обезьянник... По крайней мере, сейчас я Пономарева
очень даже понимаю. Такие дела с а к ц и е й. Тут принцип и
практика за эти лет 15-20-30 у нас разошлись просто скандальным
образом. В основном, конечно, за последних 10 -15. За свободное
время.
И при всем уважении к инсталляции, как говорит Булатов, ничего
не остается, кроме как признать, что картина – все-таки самая
удобная инсталляция. Что и проверено тысячелетней практикой... В
статье, названной “КАРТИНА УМЕРЛА, ДА ЗДРАВСТВУЕТ КАРТИНА”...
Лучше не скажешь.
Е. П.: Лучше не напишешь. Картину...
В. Н.: Лучше Булатова-то? Да уж. Особенно если ты не Олег
Васильев.. Булатов там, где один другого лучше, но никто никого
не хуже...
Е. П.: Лучше не скажешь, но поподражать можно. Даже нужно:
объявлена ведь уже и смерть автора, и смерть искусства... Да
здравствует автор, да скроется смерть...
В. Н.: Аминь. А, в общем, смотрите, что получается: было
искусство с оглядкой на начальство, и искусство без такой
оглядки. Искусство без подлости и искусство не без того-с.
Искусство нормальное и искусство номенклатурное. И когда и вся
номенклатура было пошатнулась, искусство с оглядкой и не без
того-с всполошилось, завозилось, забеспокоилось: испугалось
искусства без оглядки. Без подлости. И стало действовать. Вот
так и действовать – отпихивая нашего брата еще и шустрой
сменкой-скороспелкой наполовину собственного изготовления,
спешно этим номенклатурным искусством сфабрикованной. В
искусстве, как и везде, проходила та самая криминальная
революция – а если пока без стрельбы, так я же говорю: пока не
те деньги... Тем самым способом: сращение старой номенклатуры (а
кто же еще совискусствовед, отрецензировавший Булатова так:
хорошо небо написал, но зачем тут буквы? Они мешают... Про
красную “Славу КПСС” на голубом небе с облаками) – со шпаной (а
кто тогда были все кабачки, как из мешка спешно вытряхнутые?
Кто, как не шпана используемая?..) Корытичи выпускают шпану –
шпана напускает пену – корытичи всё при том же корыте. Поведи
они себя с новой властью почетче, как вели себя с соввластями –
были бы люди. А так шпана и остались. Но тогда не дали бы
собачке и такой дебют... С которого и пошло такое искусство...
Воровство. Бакштейнианство и мизианство.
О. Бендер, помнится, не мог жить в одной комнате с пейзажами. А
я никак, хоть ты что, не могу быть в одной литературе со всеми
рассадиными, которые меня и не только меня приветствовали в
конце 80-х ором общим хором: з н а й с в о ё м е с т о... Трудно
мне не знать моё место: оно примерно то же уже 40 лет и три
года. И оно, действительно, не там, где рассадины, а весь вопрос
только в том, а где, в каком на самом деле месте литература –
где Ст. Рассадин, или где Вс. Некрасов. Та же история с
Булатовым и Васильевым. Тот же сюжет. Сюжет с искусством эпохи
возражения, которое остается, думаю, не только самым ценным
национальным продуктом – а где еще, у кого, в каких землях была
такая эпоха? - но и вообще, возможно, единственной нашей
реальной точкой опоры. Оно было по-настоящему диссидентское
искусство, рожденное катастрофой наоборот 53 года, смертью
Сталина, делом врачей и делом Берия: они разом многим и многим
просто не могли не раскрыть глаза на явную тотальную
преступность режима...
Е. П.: И. И. Кабаков что-то, помню, писал о “шизофреническом
сообщении 60-х”...
В. Н.: А-а... Сейчас найдем. Вот: “Вообще атмосфера 60-х годов
была заряжена таким огромным шизофреническим сообщением: все
были уверены, что излагается какая-то истинная правда, но в
действительности излагали свои представления... в абсолютной
уверенности, что это чуть ли не истина в последней инстанции...
Каждый пылал огнем своей истины.” По-моему тоже, ценное
высказывание. Не знаю, в какой инстанции, но кое-что даёт.
Кое-что для уяснения кое-чего по теме нашей беседы. На мой
взгляд, так состояние, которое тут Кабаков описывает в крайних
выражениях, еще называют творческим состоянием... Рабочим. Все
были уверены... Истинная правдв... Свои представления... Своей
истины... Получается что – картинка нормального искусства... В
нем каждый уверен в своем, а выходит что-то общее (когда
выходит) – старый фокус. Малопригодный для науки, которой
сподручней разводить неконтабельности-некоммуникабельности и т.
п. смерти. Но это уже проблемы науки. Не научные проблемы, а
проблемы науки как кормушки. Или искусство и шизофрения теперь
одно и то же? Кто их знает. Я не врач-психиатр. Не пойму только:
для чего тогда понадобилось отдельное такое слово: шизофрения...
Сообщение 60-х же, по-моему, поддается и словесной передаче. По
крайней мере часть сообщения: – Батюшки: да никак живы
остались... Да кто же думал-то... Гляди, может, и еще поживем...
Такой бы шизофрении побольше...
А что огромное сообщение – это да. Крупное. По-моему, так явно
центральное для нас в том нашем веке, а, может, и дольше...
Эффект, вроде с хрустом вправленного вывиха. Все правильно:
истинная правда... Не кем-то вправлено, а самой природой,
историей: помер этот, наконец – и истина наружу...
Однако, правда правдой, вправка вправкой, а хромота – хромотой.
Она так сразу не прошла, отнюдь – оказалось,
вправка-выправка-прямота требует забот, внимания, памяти.
Простой практики – когда речь об искусстве. Не кривить. Не
кривлять. И именно такой сохраненный импульс, эффект вправки,
такая вот прямота, сбереженная и наработанная, нажитая за долгие
годы, когда сумели не поддаться ни на какие необязательные
художественные и иные узоры, и отличает, по-моему, первым делом
Булатова с Васильевым. Каждого по-своему. Чистота тона. Та самая
нормальность, уравновешенность. Естественно обиходный язык. Не
удивительно, если это вызывает раздражение кое-кого мастеров
кривляний. И. И. Кабаков – и я уже писал об этом, а вы в
“Русском журнале” это поместили – и сам в своей книге отличает
Булатова с Васильевым. Как и Рабина. И в то же время в той же
книге объявляет торжественную благодарность Пригову и Бакштейну
– тому самому И. И. Бакштейну, который и выбрасывал того же
Олега Васильева из франкфуртского издания “Архива МАНИ”,
курляндцевских телевизионных раскруток этого Архива и, главное,
устраивал РУССКОЕ ИСКУССТВО ОКОЛО 90 ГОДА без того же Олега
Васильева, но с теми же И. И. Кабаковым-Приговым и И. О.
Бакштейном – куратором... Так вот они у нас и пускали мзйнстрим...
Так ведь и сейчас Бакштейн курирует – и он все тот же: кого-то
выставит Бакштейн, кого-то Бакштейн выгонит... Да когда же хоть
Бакштейна-то выгонят... А вы говорите “искусство”... Mainstream.
Et beaumonde... Urla urloy.
Нет, как хотите, а хихикать нам насчет катастрофы наоборот не
приходится.
Отсюда и пошла есть наша э п о х а в о з р а ж е н и я лет на 40
и искусство эпохи возражения – и надо ни в грош не ставить всю
историю этой эпохи – эпохи отмены очень вероятной мировой
катастрофы – чтобы долбить зады про отсталость от какого-то
мирового уровня и издержки провинциальной якобы
ангажированности.
Да. оно было всерьез, органически, даже необходимо диссидентским
– может быть, естественней и закономерней, чем любые другие
формы проявления диссидентства. Поскольку тут дело было не
только в личной смелости. Ученый может написать протестное
письмо, может не написать – и останется ученым. С художником, с
искусством не так. Художник, если прогнется, перестанет быть
художником. Станет советским художником... Искусство было, не
могло не быть диссидентством не только по внешней позиции, но и
по сути, по своей природе – прямохождению, то-то потом блатная
совсвора и воровала как могла его место, фальсифицировала,
подпихивая на это место обезьянник и ломая сейчас научно-
теоретические комедии с нарочито по-идиотски понимаемым и
нарочито всерьез принимемым постмодернизмом как небывалым
искусством с отмененным умением и качеством. Вот те и смерть...
Глядите: сейчас еще займутся, развлекутся борьбой с обезьянником
собственного изделия. Мизианником. Вот будет поворот сюжета...
Очень ясного – классически ясного сюжета с этим искусством,
учившемся и научившемся противостоять соц-принуд-”реализму” не
дешевой чертовней-приготой, не исключительно стеб-приколами,
примочками, причмоками, сдвигами подмигами и провокашками
кабаковины и всякой компрачикозности, и не сугубо некритическим
реализмом вроде шиловского – противостоявшем иначе: здоровее, н
о р м а л ь н е е. Но именно и з о б р а з и т е л ь н ы м
искусством. Таким, к которому в силу природы вещей, какой ни
подыми обезьяний, сорочий и куриный базар и безобразие, а
раньше-позже мы обращаемся за образом мира.
(Нет, прямая истовая изобразительность как и извечная к а р т и
н а – вряд ли единственный путь, хотя по-русски оно называется
именно так: изобразительное искусство... Но сейчас у нас к
результату привел путь прежде всего этот; оспорить же это могут
никак не телемизианные передачи, но только выставки, каким быть
бы 10-15 лет назад – соответственного ранга выставки, где с
лучшим Рабиным, Булатовым, Васильевым спорил бы хоть тот же
Кабаков – и кто угодно еще самый лучший, но другой. Не такой. Не
изобразительный. /И не Инфантэ: авангардная конструкция,
предметность, инсталляция как раз Инфантэ и привели честно к той
же, собственно, к а р т и н е – но своими средствами/). Да и
Булатов, и Васильев – конечно же, не та к а р т и н а , что была
до новой живописи и в новой живописи видела в лучшем случае
арсенал технических частностей. Это качественно иное явление в
обличии традиционного х/м. При том что это – живой мир.
Пейзаж...
Нет, разговор должен быть всерьез. Разговор об искустве, за 30
лет, 40 лет нашей эпохи возражения всерьез доработавшемся до
себя и ставшем, уж если об этом говорить, действительно тем
самым национальным продуктом, искомым – неужели уж во всем так
отстали? Так-таки ничего у нас тут и нет? И не было за все
столько лет?... Да как так?.. А вот и есть! – в результате не
изоляции, не игнорирования мирового опыта, а долголетнего
сопротивления изоляции и своей собственной практики упорного
интегрирования в мировой художественный опыт. Включая опыт и
местный, реабилитированный... Практики, похоже, что да – в мире
и невиданной. По причине невиданности всего эксперимента в
целом...
Но незаметно выбывшим из погони за мировым уровнем ввиду
очевидного достижения этого уровня безо всяких погонь – по
другим, своим, параллельным дорожкам. Вроде нашего кино 60-х –
80-х, которое не страдает на самом деле от того, что не прошла
Чурикова по Каннской лестнице... И за это – в отличие от кино –
отчетливо уворованным у зрителя искусством. Сюжет – ясней
некуда. Будем надеяться, будут его учить в школе – пораньше,
попозже. И лучше раньше.
Е. П.: А не так давно г-н Мизиано на своей пятой кнопке
рассказывал, будто теперь в Германии обозначилась даже мода на
Искусство Социалистического Реализма – замки якобы стало принято
украшать изделиями из бывшей ГДР...
В. Н.: Знаете, я спрашивал нашу с вами знакомую Сабину Хенсген –
она ничего про это не слышала... Даже жаль – очень бы была
красивая отрыжка на то самое РУССКОЕ ИСКУССТВО ОКОЛО 90 ГОДА...
И в точности по моему письму издателю журнала Schreibheft г-ну
Норберту Виру – ну, вы его печатади потом в “Пакете” –
действительно: одер бурш, одер филистер... Качели, айн
аттракцион. Кегельбан унд Гельман... Как бы ни было, а что немцу
здорово, то русскому может быть – ой-ой-ой. Если он, конечно, не
Бакштейн-Мизиано, не Курляндева, не Бажанов и тп Швыдкой та и ще
дужче Швыдкой... Которые с того и живут – чтоб взад-назад – а
больше никакого движения. Не то при чем же они окажутся...
Тут не люли качели, а качка с борта на борт – раскачивает тот,
кто больше ничего и никак не умеет, не может. Таких множество,
может, и большинство, но не все же. Унимать эту публику – больше
ничего не придумаешь. Наглеть не надо. Врать не надо. Воровать
не надо. Воровать место – у тех, кто не раскачивает, а движет.
Даже как бы невзначай воровать. Касаткина мы увидели в А-3.
Спасибо. Хорошо бы увидеть Касаткина в той же Третьяковке –
только с умом выставленного. И все-таки не прежде Эрика Булатова
и Олега Васильева. Олега же Васильева мы, к сожалению, не имели
возможности увидеть и в галерее А-3. К нашему глубокому
неблагополучию в этой области. Имея в виду не одну галерею А-3.
Отнюдь. А в виду имея, сказать прямо, позорность положения в
целом: раз тут такие делишки...
(К слову – на Западе Васильев, как и Булатов, избранный даже в
свое время художником года, весьма котируется. Не слабую прессу
имели и выставки 92 в Бохуме и Бремене: эти выставки составили
примерно 1/3 нашей с вами. И Васильев там гляделся, не
терялся... Отзывов побольше десятка – далеко не только в печати
местной – да там и нет такой, нашей, местной, региональной...
Напомнить? Битте:
Рурнахрихтен, Гамбургер Рундшау, Берлинер Цайтунг, Берлинер
Иллюстрирте, Кройцер, Тац, Везер Курир, Франкфуртер Рундшау,
Юнге Вельт, Вестдойче Альгемайне, Ляйпцигер Фольксцайтунг,
Зюддойче Цайтунг, Базлер Цайтунг. Вот так.
Гамбургер Рундшау, гамбургер счет – не знаю, как по-немецки...
Но, похоже, счет не так гамбургский, как двойной: налицо явный
экспорт-импорт разнотык с Гете-центром и РУССКИМ ИСКУССТВОМ
ОКОЛО 90 года. Причем в том же 92 году. Похоже,
культур-ост-политика бывает чем-то отдельным,
специализированным. Идя на некоторое упрощение, концепцию такой
политики, думаю отчасти можно выразить так: стране дураков
подобает искусство-уродство. Тогда нойер орднунг – яволь:
Кабаков – главный художник страны дураков. Аллес кляр. Унд данке
шен.
И давайте тогда вспомним тут же и другой перечень: рыцарей, дам
пера и органов нашей прессы – практически уже весной 91
освобОжденной прессы – кто являлся на наши эти мероприятия на
Петровке 91, кого там видели. Застукали...
Е. П.: Что, так теперь и будете поминать их всю жизнь?... Ну
их...
В. Н.: О- бя- за- тель- но. Всю свою оставшуюся. И вам, и всем
завещаю. По крайней мере пока не даст каждый из них понятный
ответ на простой вопрос: как это у них так получилось?..
Красиво, и у всех вместе... Считайте, что берем с вами у этих
светил журналистики интервью – такое вот, круговое. У
нижеперечисленных. Вот:
"КУРАНТЫ" – Н. П. Золотова. Татьяна Куликова и Дмитрий Баринов.
"КУЛЬТУРА" – Назаревская. "ДЕКОРАТИВНОЕ ИСКУССТВО" – Олег Кулик,
Людмила Бредихина. "ЛИТГАЗЕТА", "НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА" –
Кузьминский, Нечипоренко. "МОСКОВСКИЕ НОВОСТИ" – Елена Веселая.
"МЕГАПОЛИС ЭКСПРЕСС" – Юрий Бялый. "СТОЛИЦА" – Михаил
Смоляницкий. МК – Александр Зеленин. "КОММЕРСАНТЪ" - Лев Сигал.
А как же... Чтоб не дурела тут, в нашем деле, никакая шмакадявка
от свалившихся на нее возможностей: а теперь вот она, шмакадявка,
будет тут у нас советская власть. Кого захочет – запустит. Диму,
Леву. Кого не захочет – придержит... Так вот: я тебя так
запущу-придержу со всеми твоими возможностями, что тебя, говорю,
в школе проходить будут – понял?.. Имей в виду и всем скажи.
Проходить по предмету: как на надо, дети, делать...
Понимаете, вот есть понятное поверье – дела тут не будет, пока
не схоронят, как всех, главного заговорщика-террориста. А у меня
не поверье, а еще более понятная, по-моему, уверенность: не
будет дела толком в искусстве, пока терпит искусство блатные
делишки, терпит, что его устраивают, как хотят, кому не лень –
Фурцева роди Курляндцеву – Курлянцева кого захоти, того выкини.
Выкини из МАНИ и изо всего оборота – годиков на пять, семь,
десять... Пока не уразумеют толком: это не Рабин, Булатов,
Васильев, Немухин зависят от Государственной Третьяковской
Галереи, Дома Художников – есть они в РУССКОМ ИСКУССТВЕ около 90
года – около 60-70-80-2000 года – есть они, или их в нем нету.
Они-то в нем есть. Есть: туда их не Швыдкой допустил-определил,
не Демичев, не Бажанов, не Бакштейн, не Ерофеев, не Курляндцева
и не Мизиано. А они сами в него вошли давно и единственным
путем, каким в него попадают. И теперь уже как бы не Швыдкому и
со всей Государственной Третьяковкой и всеми домами всех
художников уже зависеть от того: а думает, наконец, Швыдкой со
всеми этими домами, помещениями, учреждениями и организациями
отдавать должное этим художникам – должное-задолжанное за срок
как минимум больше десяти лет и возмутительным образом?
Или расчет на все те же комедии признананий-непризнаваний,
мурыжений и посмертных реабилитаций?.. Если так, сказать одно:
не тот случай. Т. е. до того не тот случай, что в случае и
правда таких вот комедий с этими художниками на какие бы то ни
было реабилитации – посмертные или нет – самим деятелям,
названным выше, расчитывать уже не придется. Как и множеству не
названных.
Как, собственно, и всей художественной общественности со всеми
кипениями ее бурной нынешней жизни. Это уже не Булатов от
общественности зависит: а как она его, де, оценит. Признает,
нет. Как он сейчас тут будет выглядеть: классиком или кем. Или
как. Или всё никак и никем. И которого ряда классиком, какой их
степени премии соискателем... А как раз наоборот: теперь уже
общественность – зависит от того же от Булатова: как она
отнесется к его нынешнему положению, фактической его
исключенности из себя и из РУССКОГО ИСКУССТВА около 2000 года?..
Около, как и задолго до, да уже и после... Зависит, кто она и
как ей будет судьба смотреться – отнюдь не только здесь и
сейчас: общественностью, или стадом... Склеенным все той же
замазкой антипрофессиональной солидарности...
В условиях, когда приказы все-таки обсуждаются – а такие,
кстати, условия те же Рабин, Булатов и создавали – терпеть
годами отсутствие этих художников и присутствие явных жучков,
фальсификаторов вроде того же Бакштейна – и значит быдлом быть,
крепить позорную блатную круговую повязанность. Где выход? Да
вот же он. В одном месте порвать липучку – уже что-то. Хоть
Бакштейна на помойку – за один 92 год – уже как-то, может,
вздохнется... И Мизиано задумается... Одного хоть
прохвоста-вымогателя прижать как следует, одного участника этого
нашего парада 91 освобОжденных героев пера – воздух чуть, но
чище станет.
Е. П.: Их ведь и прижали, вы знаете...
В. Н.: Их, думаете? Я ходил честно и на Пушкинскую, и в
Останкино. Из-под дождика смылся, уже когда услыхал Елену
Курляндцеву. В нашем ящике всего 5 кнопок, но я уверен –
Курляндцеву так просто не выкинешь, Курляндцева-то зацепится –
на то он и блат... Разгон НТВ – конечно, срам. Нам, стране, –
путины сраму не имут, ибо не разумеют. Но не НТВ учить меня жить
– хаживал я, бывало, и еще на сходки, и до НТВ сильно задолго. И
знаю – это наше дело – литература-искусство – пробный камушек не
самый плохой. И модель. А то и зернышко, и источник. Тут давно
известно: рыночность – одно, продажность – другое. Свобода есть
свобода, мы – не освобОжденные, искусство таким и не бывает, а
если освобождается, так, знаете, худо-бедно, но само... Вообще с
него немало ведь чего начинается, бывает, и когда освобОжденные
друзья эти поняли свободу как свободу своего воровства – в
частности, в нашем деле – как мы с вами видели – тут-то и
началось... Никак я не за Путина. Но воровство путинство и
спровоцировало.
А Васильев когда-то был в том же Фениксе с тем же нулевым
результатом в освобОжденной печати, что и на этих наших
выставках 91-92... Где – помните, еще кто-то из посетителей
шептал кому-то из устроителей: – Вы что же, думаете про вас и
правда просто так писать кто-то станет?.. Чуть не из этой прессы
кто-то. Её много было. Это в прессе, считайте, ничего не было. А
мы с вами удивлялись еще. Еще зеленые были. Не привыкшие еще к
этому вот самому - к р и м и н а л у...
|
