|
|
| |
|
(газета «ДИ» №1 / 2001) |
|
Никита МАХОВ |
|
 Кадры
дачного пожара, полыхающего огня, одно из самых впечатляющих
событий в «Зеркале» Тарковского. Но какой смысл вкладывал в них
режиссер? Ностальгические переживания о чрезвычайном
происшествии, когда-то ошеломившем неустойчивую психику ребенка?
Вряд ли. Несомненно, образное мышление Тарковского видело в
ярком зрелище разбуженной стихии нечто несравненно большее. Но
что же именно?
Ответ можно
найти, например, в «Психоанализе огня» Гастона Башляра. В своей
«малой монографии», так называл книгу сам автор, французский
мыслитель связал феномен огня с тремя ментальными комплексами
человека. Это - «комплекс Прометея», «комплекс Эмпедокла» и
«комплекс Новалиса». Поочередно они означают - стремление к
познанию, «обращенность к философской мысли», «потребность
углубления внутрь вещей, проникновения в глубь человеческого
существа». Говоря иначе, по Башляру, явление огня определяет
эмоционально-интеллектуальную или, точнее, духовную
феноменологию человеческой индивидуальности.
Вот в такой
содержательной посылке и следует в первую очередь рассматривать
главное полотно персональной выставки Николая Касаткина «Сон»,
как впрочем и все другие произведения последнего цикла,
соседствующие на экспозиции с главной картиной.
Поле высоких
колосьев хлеба, зажигаясь огненно-рыжими всполохами, полого
восходит к пламенеющим в небе языкам пожара, аллегорически
знаменуя философское восхождение авторской мысли. Умозрительная
широта мировосприятия живописца ощущается в наслоении пейзажных
горизонтов необозримой протяженности, ступенями перешагнувших за
пределы небосклона.
Огонь на фоне
вечерних сумерек, симультанные планы призрачных пейзажей,
загадочная подсветка березовой рощи на втором плане... Что это,
фантастические галлюцинации сновидений задремавшей в тепле
зрелых хлебов женщины или все-таки духовная греза людей о
вселенском знании, высокие мечты о проникновении в существо всех
вещей? Скорее последнее. Мотив закрытых глаз или сна еще с
начала двадцатого века символизировал в изобразительном
искусстве духовное накопление, созревание душевного потенциала
личности.
Интеллектуальная рефлексия, спекулятивная работа ума
прослеживаются в самой сюжетной метафоре произведения,
замкнутости картинного повествования на самом же себе. Атмосфера
умиротворенной созерцательности подчеркнута косяком золотой
рамы, парадоксально вписанной в самую среду воспроизведенного
пейзажа. Эта своеобразная картина, вставленная в картину,
превратила живописный сюжет в кольцевой рассказ, как бы
заключивший в бесконечном круге своей обращенности весь
предметный мир. Задумчивое настроение высвечивается также в
полынье сизо-голубого цвета, каким-то нездешним сиянием
протянувшейся среди колосьев к самому огню, в глубину
раздвоенного изобразительного пространства. Наконец, о
незаурядной обобщающей деятельности сознания говорит общее
сумеречное состояние суток, когда день вот-вот перейдет в ночь,
и вся видимая реальность обратится в зыбкую тень, словно намекая
на существование потусторонних аспектов бытия.
Большое
программное полотно воспринимается своего рода долгим книжным
повествованием на тему нескончаемых проявлений вселенской жизни.
Пафос
глобальной космичности миропостижения наблюдается в каждом
пейзажном образе, возникшем параллельно центральному полотну.
Для всех этих
живописных работ автором взята по сути одинаковая фабульная
канва - заросшая травой луговая дорога, с колеями от
автомобильных колес, заполненных чистой дождевою водой.
Дорожные лужи
растеклись в разъезженных канавах слитками расплавленного
хрусталя. И на их зеркальную серебристо-глянцевую поверхность
мерцающим отражением опрокинулось небо, придав всем пейзажным
мотивам какое-то неустойчивое положение. Кажется, достаточно
одного легкого дуновения и привычная сельская картина
опрокинется, твердь земная окажется на месте тверди небесной. В
чем наблюдается планетарная природа мироздания, идея о
незыблемом единстве всех его составляющих.
Подобному
превращению способствует не один повествовательный ход, но и
чрезвычайно обобщенный композиционный строй, с четким
разделением по линии горизонта пейзажных панорам на два
природных уровня, нижний - земной и верхний - небесный. Причем
повышенная точка зрения выявляет сферичность земной поверхности,
представленной почти нерасчлененным на фрагменты целостным
массивом.
В то же время,
несмотря на максимальную композиционную обобщенность,
травянистый покров на первом плане выписывается живописцем
невероятно подробно. Изобразительная манера достигает
запредельной сюрреалистической сконцентрированности. Благодаря
чему, уложенные на холст слитной фактурой мелких рельефных
мазков пейзажные мотивы зрительно воспринимаются зависшими в
свободном пространстве непосредственно перед картинной
плоскостью.
Эта странная,
нарочито избыточная изобразительная концентрация закономерно
должна обратиться в свою противоположность, приводит в
действительности к обратному образно-выразительному эффекту.
Подобно перенасыщенному химическому раствору, измельченные
живописные частицы неожиданно кристаллизуются в укрупненные
предметные формы, складываются в конфигурации, очень близкие
отвлеченным знаковым структурам. На одной из картин рисунок
дорожной лужи собирается в очертания некоего крылатого существа,
способного оторваться от земли и воспарить к небесам. А на
другой - каллиграфия стебельков травы в кругу дождевой влаги,
закипевшей отсветами заката, напоминает сакральные
иероглифические письмена.
В период
целенаправленной устремленности к достаточно условному
пластическому знаку, вызванной интересом в настоящее время к
сфере самых общих трансцендентных категорий, открытый Николаем
Касаткиным творческий метод, специальная изобразительная
стилистика, доказывает абсолютную правомерность миметической
альтернативы в современных эстетических условиях. Ведь
актуальность авторского жеста в искусстве на самом деле зависит
не столько от той или иной выразительной системы, сколько почти
исключительно от того, какую содержательную интерпретацию
получает эта используемая система. Новое содержание всегда
приведет и к новой художественной образности. |
|
