Николай Касаткин в выставочном зале "На Каширке" (каталог к выставке 1990)

Виталий ПАЦЮКОВ

В русской культуре всегда жила воля к синтезу искусства и жизни. Россия не знала «чистых философов», замкнувшихся в кабинете над книгами, русские живописцы не мыслили самостоятельных живописных задач вне разрешения нравственных проблем. И как бы ни заглушалась эта традиция в последние десятилетия, она продолжает активно жить, не позволяя себя уничтожить и лишиться универсального подхода к действительности. Художники, верные этой традиции, и сегодня напоминают мальчиков Достоевского, способных в любой точке пространства «толковать о мировых вопросах».

Николай Касаткин, несомненно, из числа таких «оригинальных русских мальчиков». Родился он в рабочей семье, детство провел на окраине Москвы, в рабочем поселке на Хорошевском шоссе. Рисовать начал рано, но помешала война — школу отдали под госпиталь. В 1946 году поступил в Московскую среднюю художественную школу. Среди его одноклассников и друзей были будущие художники Э. Булатов и И. Кабаков. В 1959 году Касаткин закончил институт им. Сурикова по мастерской Е. Кибрика.

За этой скупой информацией лежит удивительное время, сформировавшее поколение, которое определяет сегодня «искусство гласности и перестройки», поколение, воспитанное «тремя Ф» — Р. Фальком, В. Фаворским, А. Фонвизиным, фортепьянными концертами С. Рихтера, симфониями Д. Шостаковича. Эти художники не искали готовых образцов, с вопросами обращались к новому искусству, освобожденному из запасников «Музея подарков Сталину», но чаще — к самой жизни. С чего начиналось искусство Николая Касаткина? Конечно, с Левитана, Серова, позже Сезанна. Огромное влияние оказал Роберт Рафаилович Фальк, мастерскую которого он посещал с 1961 года вместе с Э. Булатовым. Портрет «Зоя», написанный Касаткиным в 1968 году, явился одной из ключевых композиций его будущей пластической системы. Многослойность живописи Р. Фалька обернулась в творчестве Касаткина рельефом, стремящимся выйти непосредственно в реальность, соединиться с жизненным окружением. Так возникли первые «объекты» и картины-рельефы. Художник рано осознал, что мир, который его окружает, и его внутренний мир — едины и что всякое подлинное произведение искусства выражает форму присутствия человека в мире. Такая концепция исключала трактовку реализма как замкнутой системы. Ибо реальное, когда оно включает человека, — это уже не только то, что есть, но также и то, что оно способно вместить в себя. Таким образом конструировалась картина, совпадающая своей живописной плоскостью с «поверхностью» жизненной реальности и направленная в обе стороны — к зрителю, захватывая его собственное пространство, и непосредственно в глубину картины, где разрешались все противоречия и конфликты действительности и открывалось идеальное.

Первый — классический — период И. Касаткина связан с разработкой антиренессансной концепции картины, картины, требующей активного соучастия зрителя. Это картины-обманки, картины, «притворяющиеся» картинами, но предназначенные жить непосредственно среди предметов и людей, окружать человека, вступать с ним в прямой контакт. Художник в них обращен к реальной жизни и пластически конструирует произведение в формах самой жизни. Он доводит до крайнего выражения то, что принято сегодня называть эффектом присутствия. Все средства живописи и даже элементы «рэди-мэйд» Н. Касаткин использует для того, чтобы создать ощущение подлинности явления, происходящего в данный момент перед глазами, среди нас и вокруг нас. Фактически он создает новую передвижническую картину, включающую в себя культурный опыт и опыт переживания конца двадцатого столетия. Таковы его композиции «Троллейбусное окно» с подлинным компостером и счастливым билетом или картина-объект «Почта. До востребования», имитирующая реальное окошко отделения связи с выдачей корреспонденции от «И» до «К», сквозь которое мы наблюдаем жену художника и его приятеля — музыканта М. Толпыго. Мы переживаем конкретное состояние среды, точность передачи света, идущего из разных источников, убеждаемся в реальности почтового конверта с автографом автора, осязаемости одежды девушки, стоящей в ожидании корреспонденции до востребования. И самое главное — почтовое окошко интегрируется в символ перехода из одной пластической ситуации в другую. Перед нами открывается возможность прорыва в неизведанное, личное осознание многоплановости пространства как суммы человеческих возможностей, как траектории жизненного пути.

Сегодня Н. Касаткин переводит прямые наблюдения и впечатления в иной, особый регистр, где происходит образная фокусировка увиденного и пережитого. В итоге складывается новый художественный мир, разумеется, строго соотнесенный с реальностью и питающийся ее соками, но обладающий и своими внутренними законами. В последней композиции художника, посвященной матери, казалось бы, изображена повседневная жанровая сцена — разговаривают две женщины, сидя на крыльце сельского дома. Но удивительный покой их фигур, тишина, наполняющая сцену, — все это придает композиции нечто выходящее за пределы обычного и одномерного. Обе женщины задумались, погружены в воспоминания. Воспоминания обретают свою материальность, наполняют собою произведение, придают картине дополнительное временное измерение, которое не столько уводит в прошлое, сколько выявляет происходящее как неизменно повторяющееся и вечное.

В последние годы Н. Касаткин с женой и дочерью каждое лето выезжает к себе на родину, вернее, на родину своих предков, на Смоленщину. И это не чисто «географические» переезды — смена пространств происходит на духовном уровне, это реальный путь к самому себе, своим истокам, к истокам собственного творчества. Там художник живет как равный среди сельских жителей, участвует в деревенских праздниках, поет с дочерью вероникой русские песни, играет на гармошке, других народных инструментах. И, конечно, рисует. Именно в деревне Н. Касаткин создал свой тип картины как взгляд из интерьера в экстерьер, из цивилизации в природу. Изображение в его пейзажах разомкнуто в обе стороны. Все, что есть, есть вокруг нас, а не в туманной дали. И в удаленных от нас просторах все тот же мир, обжитый самим художником, его близкими, односельчанами. Движения персонажей словно бы бесцельны.

Обычно это дети, глядящие на мир, как бы вступающие в жизнь. Или он сам, вместе с женой Зоей и дочерью, отражающейся в оконном стекле, пребывая одновременно и среди нас по ту сторону картины, в волшебном Зазеркалье. Кажется, что изображаемое действие может продолжаться сколько угодно и как угодно. Все выступает в своем как бы изначальном виде, как в пейзажах русской провинциальной школы. Социальный мир живет и движется, но где-то в стороне, за нашей спиной. Формы бытия и формы искусства поражают своей завершенностью. Нет ничего лишнего, случайного, хотя художник ничего не отбрасывает, удивительно рельефно и четко фиксируя самую, казалось бы, незначительную деталь — листок, упавший с дерева, или букет полевых цветов. Фигуры в его композициях никогда не обращаются в стаффаж, оживляющий панораму. Перед нами развертывается мирное и ясное бытие людей, в котором каждое движение естественно и обусловлено не только самим человеком, но и всем целостным миром, в котором он живет. Все словно очаровано, каждый предмет слит с гигантским, цельным, не подвластным житейской суете пространством. Вещи и люди существуют на том уровне бытия, где все — жизнь, где природа не отчуждена от человека.

В то же время на изображении лежит отпечаток личности Николая Касаткина, созерцателя и одновременно человека активного, действующего. Весь изображаемый им мир, сохраняя свою данность, предметность, начиная с простого лопуха или непрочной дощечки от деревянной пристройки к дому и кончая образом ребенка, одушевляется переживаниями самого художника. Реальность, открывающаяся перед нами, обретает дополнительный, привносимый самим автором смысл. Пейзажи Касаткина рассказывают не только о природе, но и о душевном складе художника, о соединении в нем сосредоточенности и порывистости, о его боли за все живое, о щемящем чувстве невосполнимости утрат и одиночества, о растворении, в конце концов, в чем-то более целостном, чем мы сами. В своей последней работе «Лето в деревне», которую он собирается завершить к открытию выставки, Николай Касаткин попытался рассказать о «деревенском» периоде своей жизни, соединяя личное и эпическое: мы видим домик, в котором он живет, незащищенный перед временем и историей, и необъятные просторы природы, соотнесенной в каждом своем образе с человеком. Эта картина с ее могучим панорамным разворотом пока еще в работе, но даже при ее созерцании в незавершенном виде наши смятенные сердца успокаиваются, тревоги тают, беспокойства отходят, уступая место ощущению красоты и величия окружающего нас мира.