В Смоленском выставочном зале представлена необычная экспозиция произведений московского художника Николая Касаткина (газета «Рабочий путь» №22 / 1991)

А. СТЕРХОВ

Здесь очень важно не перепутать двери. Когда подниметесь на второй этаж, то сразу поворачивайте направо, затем идет осмотр зала напротив, и только потом — в большой зал. Тогда есть гарантии, что вы поймете все перипетии творчества Николая Касаткина и ваши впечатления от выставки будут наиболее полными.

Художника трудно постичь, не зная его жизни. Каждый период его творчества  так или иначе связан с предыдущим и предрекает грядущий. Если   рассматривать любой этап творчества Касаткина в отдельности, то, на первый взгляд, у него нет такой преемственности, он как бы отрекается от себя в прошлом, полностью  уходит в  новое направление. В целом же, в ретроспективе творчество Касаткина все же едино и неделимо. Поэтому не будем судить о художнике по одной картине, даже по картинам, выставленным в одном зале.

...1957 год. Студент Московского государственного художественного института им. Сурикова Николай Касаткин выставляет одну из первых своих работ «Березовая роща». Картина как бы оглядывается на французский импрессионизм, питается его сочными красками, «подслеповатыми» мазками. Нет, это еще не Касаткин, это его поиск, желание отдать дань юношеским влечениям. Соседние картины уже совсем другого звучания. Приглушенное свечение изнутри как бы пропитывает внешнюю среду каждого полотна. Это картины «Последние дни августа», «Натюрморт с цветком», «Пластмассовые телефоны». Они неожиданны даже для начала шестидесятых годов и уж совсем далеки от тогдашнего соцреализма. В них Касаткин беседует со зрителем на языке Фалька, влияние которого было достаточно сильным, чтобы не отразиться в творчестве молодого художника.

Но в 1963 году Касаткин уже освободился от фальковских настроений. Это видно в картинах «Багульник», «Белый Мишка», «Обнаженная». Хотя верность предметному искусству осталась. Круг предметов сведен до минимума, они живут на полотнах своей независимой жизнью.

Как-то незаметно для себя, но вполне объяснимо для его знакомых, Касаткин нарекается «левым» художником. И, естественно, его способы самовыражения в те времена не находили места на выставках. Картины Касаткина оказывались преждевременными, они как бы спешили жить, опережая общепринятые нормы и вкусы. Через некоторые месяцы-годы на выставках появится нечто подобное, станет общепризнанным, но Касаткин уже будет в другом временном измерении. Пишет другие картины, пишет для друзей, для узкого круга.

В конце семидесятых у Касаткина появляется тяга к примитивизму. Самоуглубленность уступает место открытости, стремлению все выразить на поверхности, — просто и самозабвенно. Если цветы крашенные, то очи действительно должны быть покрашены: буйно, без удержу, как их красят в народе, преувеличивая естественность цвета. И Николай Иванович становится для художников-примитивистов не просто своим человеком, он даже начинает преподавать во Всесоюзном заочном народном университете искусств. Что это? Уход бывшего авангардиста в народ? Или возвращение к своим корням?

Вообще-то московский художник Николай Касаткин очень даже смоленский. Потому что родился в деревне Жуковка Вяземского района, от которой после войны остались  одни  воспоминания;

потому что последние девять лет его семья больше живет в сафоновской  деревне Воронцово, чем в Москве; и, наконец, потому, что на многих холстах изображены пейзажи  Смоленщины. Мотивы деревни, ее великолепных окрестностей на картинах Касаткина печальны и светлы. Воронцово предстает то в романтическом, то в так называемом  банальном стиле пейзажа. Ты ходишь по этой деревне, ее околицам, предчувствуешь что-то очень русское и понимаешь, что «тайна сия есть велика».

И это не случайное воображение забредшего на выставку тоскующего горожанина. Всеми   доступными средствами  художник добивается у зрителя ощущения реальности происходящего на его полотнах и конструкциях.

В последние десятилетия в его творчестве обязательно присутствует игра со зрителем. Это выражается и в объемности произведений, например, «Натюрморт-экспонат клешни  омара» или «Байкальский натюрморт». И в изображении на поверхности холста двух-трех пространств, которые преодолевает взгляд. Последнее вообще очень характерно для большинства работ Касаткина. «Он видел в зеркале, как солнечной раной раскрывалась дверь», — читаешь у Владимира Набокова — и видишь у Николая Касаткина.

Играть так играть. И Касаткин начинает творить в стиле функциональных объемов, иначе говоря, занимается инсталляцией, а проще говоря — строит стену деревенского дома (в натуральную величину), где собственно картинами являются окна, двери, сами стены. Но все это действует только в контакте со зрителем, когда можно войти в дверь, заглянуть в окно. И, кажется, только переступив порог этой картины «из цивилизации в природу», ты начинаешь понимать и чувствовать мир художника.

В 1990 году в Москве состоялась «выставка пяти»: Николая Касаткина, Дмитрия Пригова,   Бориса Орлова, Андрея Гросицкого и Гриши Брускина. Все пятеро — из непризнанных из гонимых как в шестидесятые, так и в семидесятые годы. Вот что пишут о Касаткине в каталоге этой выставки: «Он доводит до крайнего выражения то, что принято сегодня называть эффектом присутствия... Перед нами открывается возможность прорыва в неизведанное, личное осознание многоплановости пространства как суммы человеческих возможностей, как траектории жизненного пути».

...Кажется, на третий этаж, где завершается смоленская экспозиция, поднимаешься уже подготовленным к поворотам в творчестве Касаткина. Но он не устает преподносить неожиданности. Игра продолжается, на этот раз, игра в мастерскую самого художника, которая воссоздана, скопирована до малейших деталей. Картины, наброски, краски, «богемное» кресло, сундук со всякой всячиной,  даже коврик — одним словом кухня художника. Да и сам художник здесь кажется неузнаваемым, более неизвестным, чем в предыдущих залах. Впрочем, нет, это тот же Касаткин, но только вобравший в свои картины опыт всей своей художественной судьбы. К тому же часть работ написана совместно с Зоей Николаевной Касаткиной, его женой, сподвижником,  художником.

В этой импровизированной мастерской есть одна картина-символ, которой, видимо, всегда суждено быть последней. Или первой?.. Это загрунтованный белый холст, подготовленный к  работе. Еще одно отражение, которое в соавторстве с художником вправе создавать и зритель.